Д. С. Мережковский написал много самых разнообразных книг, а потому сразу трудно сказать, что он больше всего: богослов, философ, беллетрист, поэт, или историк. Но присмотревшись к всем его произведениям, мы замечаем одну общую черту: все темы и все их содержание носит религиозный характер, все они решают какую либо религиозную проблему, а потому мы должны прежде всего видеть в нем религиознаго мыслителя. Д. С. Мережковский, как религиозный мыслитель, является порождением, а вместе с тем и одним из родоначальников того религиознаго движения, которое появилось в среде русской интеллигенции в самом конце девятнадцатого века и которое потом сгруппировалось около религиозно-философскаго журнала "Новый путь". В этом журнале помещались отчеты о собраниях и заседаниях религиозно-философскаго кружка и статьи "новопутейцев". Определить одним словом сущность этого движения было бы очень трудно, так как входили туда люди самых различных настроений и миросозерцаний, начиная от "либеральных батюшек", создавших впоследствие "обновленческое" движение в церкви и кончая В. В. Розановым, в то время неистово защищавшим "право плоти" в религиозной жизни человека. Однако, судя по тому интересу к "Новому пути", который проявляло тогдашнее общество, в частности мы, тогда еще студенты с трепетом и ожиданием раскрывавшие свежия книжки "Новаго пути", религиозное движение того времени было общим, в известной мере отвечало духу времени. Чем оно было вызвано? Думается, что это прежде всего была реакция против предыдущаго, начавшагося еще в 50 - 60 годах материалистическаго безбожия, выродившагося частию в пресловутый нигилизм, частию в позитивизм. Об'единяло всех в этом движении то, что все эти люди прежде всего были религиозными по своему душевному строю, и что они все от монархистов до социалистов искали для своей и общественной жизни опоры в религии и на ней именно собирались строить эту жизнь. "Как" строить, - это уже другой вопрос, тут начинались разногласия и определялись различныя течения в этом общем движении, преимущественно, в зависимости от того, какая именно черта религиоз. Или церковной жизни предшествующаго периода казалась данному мыслителю вредной и неприемлемой. Одни ратовали за соборность, возставая против церковнаго бюрократизма, иные возставали против подчинения Церкви государству, третьи возмущались духом аскетизма, являющагося, якобы, наиболее типичным признаком православия и т. д. Была и еще одна существенная черта предшествующаго периода русской религиозной жизни. Под влиянием, преимущественно, немецкаго протестантскаго богословия, обильно проникавшаго к нам через духовныя академии, где оно усердно разбиралось, а частию под влиянием толстовских идей, явилось у нас какое-то особенное понимание и Христа, и его дела, - какое-то христианство не то подслащенное, не то разбавленное водою в виде буддизма или теософии, христианство, лишенное того страстнаго пафоса, того огня, снизшедшаго на землю (Луки 12, 49), которым характеризуется раннее христианство. Было тогда и еще одно, что роднило все тогдашния религиозныя течения, это какое-то стихийное предчувствие грядущей революции, как движения именно антирелигиознаго. Умственно, разсудочно революция и представлялась, и жаждалась у большинства как переворот политический; но в глубине души, в инстинкте духовном, в "подсознательной сфере", она предчувствовалась именно как "работа антихристова", как антирелигиозное движение. Будет-ли это уже последнее пришествие и антихриста, и за ним Христа, или это только одна из "пробных атак" зла на добро этого никто не знал, но что близится что-то страшное и опасное для веры и Церкви, это чувствовали многие (если не все), а некоторые и сознательно высказали (Соловьев, Достоевский). Но больше всех, кажется, это понял и почувствовал Мережковский. После Достоевскаго и Соловьева среди русских мыслителей не было ни одного, кто бы так ярко чувствовал эту непрерывно свершающуюся в мире борьбу между добром и злом, Христом и антихристом. Мысль об этой борьбе, непрерывное ощущение ея является постоянной, непокидающей поэта ни на один миг. Ни на один предмет он уже не может смотреть иначе, как с этой точки зрения. Оттого у него даже его большой критический этюд о Толстом и Достоевском был озаглавлен "Христос и Антихрист русской литературы", не говоря уже о трилогии и др. замечательных литературных трудах юбиляра. Он, как бы "одержим" одною этою мыслью, одним ощущением ужаса перед "грядущим хамом"... И, вот, как это бывает с детьми, хватающимися за колена матери при виде опасности, так сталось и с Мережковским: явилась неотразимая психологическая потребность "припасть к ногам Иисусовым", ощущать Его "язвы гвоздиныя", вообще ощущать Его как реальность, не как комплекс преданий, "евангельских легенд" и сентенций, а как живого, действительно существующаго Иисуса. Доселе наша религиозная жизнь опиралась лишь на учение Христово: Его самого "может быть, и не было". Достоевский и Мережковский первые ярко почувствовали, что если Его не было, не было воплощения, креста, и воскресенья, то… "суетна вера наша". Как тут обопрешься, если нет даже одинакового понимания этого учения. Одно и то же место Церковь толкует так, другой (напр., Толстой) иначе, как тут найти не только истину, но хотя бы критерий ея, тем более, как говорит один из современных религиозных мыслителей (Бердяев) в наше апокалиптическое время потускнела как-то ясность между добром и злом, между Христовым и антихристовым. Нет, нужно найти подлиннаго еще неизвестнаго доселе Иисуса, живого, почувствовать его реальный образ и тип и только через этого реального Иисуса познать и реальное добро, научится различать Христово от антихристова, чтобы не ошибиться потом в грядущее антихристово время, "когда соблазняться многие". Соблазнятся, конечно, потому, что антихрист будет чем-то "похож" на Христа, это будет какая-то "подделка"под Христа, подмена (анти - взамен, вместо) Христа. Вот откуда у Мережковскаго это страстное стремление к отысканию и изучению подлиннаго лика Христова, - Иисуса неузнаннаго неизвестнаго, замененнаго Иисусом традиционным, подкрашенным и подслащенным толкованиями не одних врагов, а и "друзей" Христовых - угодливо приноровленным к более легкому пониманию Его, подлаженнаго к уровню "средняго человека". Вот откуда у Мережковскаго это страстное изобличение толстовства, буддизма, теософии и пр., где он видит именно эту подделку, видит это предусмотрительное старание антихриста и "антихристовых слуг" приучить нас к этому подмененному лику Христову, а, приучив, легче соблазнить нас. Но что же ярче всего и больше всего отличает Христа от антихриста? - Голгофа, кровь, крест, - отвечает Мережковский, - то, чего никогда не возьмет и не возложит на себя этот "грядущий хам", который для Мережковскаго является воплощением крайняго "мещанства и пошлости" (вспомните карамазовскаго черта, тут Мережковский совершенно сходен с Достоевским). Всякий выход из этого "мещанства", из этого своего рода антихристова "ком-иль-фо" для ревнителей антихриста неприемлем. Отсюда, между прочим, в этой среде и это современное "непримиренчество" в отношении к "бичу Господню" (изгнание торжников из храма). "Сколько сделано усилий умных и глупых, добрых и злых, чтобы вырвать бич из рук Господних! Кому это нужно, кто этому радуется? Новые буддисты, толстовцы, "непротивленцы", теософы, розовой водой кровь Господню разбавляющие; овцы настоящия и волки в овечьих шкурах; благочестивые глупцы и мошенники, - все, кто ударившему их в правую щеку подставляют и другую, только не свою, а чужую? Да, все! Но больше всех - "счастливейший из людей" на земле, неуязвимейший из негодяев, невидимейший и действительнейший убийца Христа, возлюленный сын дьявола, первоантихрист… первосвященник Анан ("Иисус Неизвестный", глава "Бич Господен"). Так страстно, горячо защищает свою позицию Мережковский. Для него и "бич Господень" нужен прежде всего для того, чтобы хотя бы чрез удары бича, если к иному мы остаемся равнодушные, почувствовать реальность Христа и его подвига. Таков Мережковский. В этом отношении, он, как и Достоевский, полная противоположность Толстому и менее всего, казалось бы, подходит по духу к европейским религиозным мыслителям. Это карамазовская черта: ставление вопроса "ребром", типичная славянская, а, прежде всего, русская черта. Но Мережковский все же "европеец" по воспитанию и хочет быть европейцем, и потому он лишь ставит вопросы ребром, но никогда не доводит до конца. Иной раз он, сам как-бы или пугается своих выводов или боится пред самим собою оказаться не совсем либеральным, и "идет на уступки", как бы стараясь подкупить читателя подчеркиванием своей "свободы". Горячо защитив реальность и историчность Христа, он с легкостью готов отвергнуть подлинность Апокалипсиса или даже четвертаго Евангелия - подчеркнуть свою независимость от Церкви и церковн. мнения, как подчеркивает эту же черту в "свободнейшем" из апостолов - Павле. Резко став против немецкой "отрицательной критики" на защиту не только личностей и проповеди, но даже преданий об образах смерти Петра и Павла, он с легкостью приемлет "научную легенду" о их распре и т. д. Этим он, как бы, старается скинуть с себя клеймо "экзотичности" и этим, повидимому, об'ясняется его популярность в Европе, для которой он все же остается более "своим", чем Толстой и Достоевский. В. В. Богданович. Мережковский, как религиозный мыслитель // Наше время. 1935. № 295 (1618), 15 декабря. = Русское слово. 1935. № 295 (1187), 15 декабря.